Неточные совпадения
Что шаг, то натыкалися
Крестьяне на диковину:
Особая и странная
Работа всюду
шла.
Один дворовый мучился
У двери: ручки медные
Отвинчивал; другой
Нес изразцы какие-то.
«Наковырял, Егорушка?» —
Окликнули
с пруда.
В саду
ребята яблоню
Качали. — Мало, дяденька!
Теперь они осталися
Уж только наверху,
А было их до пропасти!
Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых оказывалось, что они были отличные
ребята. На большой станции в городе опять пение и крики встретили добровольцев, опять явились
с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты добровольцам и
пошли за ними в буфет; но всё это было уже гораздо слабее и меньше, чем в Москве.
Ее сомнения смущают:
«
Пойду ль вперед,
пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не знают…
Взгляну на дом, на этот сад».
И вот
с холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор…
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.
Пейзаж портили красные массы и трубы фабрик. Вечером и по праздникам на дорогах встречались группы рабочих; в будни они были чумазы, растрепанны и злы, в праздники приодеты, почти всегда пьяны или выпивши,
шли они
с гармониями,
с песнями, как рекрута, и тогда фабрики принимали сходство
с казармами. Однажды кучка таких веселых
ребят, выстроившись поперек дороги, крикнула ямщику...
Нехлюдов посидел несколько времени
с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает и склал на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда. Был вот в городе, поставил
ребят на дело, а теперь едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и
пошел на то место, которое берег для него Тарас.
Она решается не видеть и удаляется в гостиную. Из залы доносятся звуки кадрили на мотив «
Шли наши
ребята»; около матушки сменяются дамы одна за другой и поздравляют ее
с успехами дочери. Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят о сестрице. Чтоб не слышать пересудов и не сделать какой-нибудь истории, матушка вынуждена беспрерывно переходить
с места на место. Хозяйка дома даже сочла нужным извиниться перед нею.
Ждем и мы. Вот
идет толстый купец
с одной стороны и старуха-нищенка —
с другой. Оба увидали серебряную монету, бросились за ней, купец оттолкнул старуху в сторону и наклонился, чтобы схватить добычу, но
ребята потянули нитку, и монета скрылась.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые
ребята» были
с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись
с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом
шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
Деревенские
ребята, отлично знакомые и
с глуповатым хохлацким чертом, и
с плутовками-ведьмами, пополняли эти рассказы из собственного запаса, и вообще эти беседы
шли очень оживленно.
Безбородые дворовые
ребята, зубоскалы и балагуры, заменили прежних степенных стариков; там, где некогда важно расхаживала зажиревшая Роска, две легавые собаки бешено возились и прыгали по диванам; на конюшне завелись поджарые иноходцы, лихие коренники, рьяные пристяжные
с плетеными гривами, донские верховые кони; часы завтрака, обеда, ужина перепутались и смешались;
пошли, по выражению соседей, «порядки небывалые».
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет тебе за подожданье по гривне
с души, а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
Приедет, бывало, в расправу и разложит все эти аппараты: токарный станок, пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать; как соберет на другой день баб
с ребятами — и
пошла вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит,
ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
— Стара стала, слаба стала!
Шли мы, я помню, в восемьсот четырнадцатом, походом — в месяц по четыре ведра на брата выходило! Ну-с, четырежды восемь тридцать два — кажется, лопнуть можно! — так нет же, все в своем виде! такая уж компания веселая собралась: всё
ребята были теплые!
— О! это ужасный народ! вы их не изволите знать, — подхватил поручик Непшитшетский, — я вам скажу, от этих людей ни гордости, ни патриотизма, ни чувства лучше не спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти толпы
идут, ведь тут десятой доли нет раненых, а то всё асистенты, только бы уйти
с дела. Подлый народ! — Срам так поступать,
ребята, срам! Отдать нашу траншею! — добавил он, обращаясь к солдатам.
— Атаман! — шепнул, подходя к нему, тот самый рыжий песенник, который остановил его утром, — часового-то я зарезал! Давай проворней ключи, отопрем тюрьму, да и прощай;
пойду на пожар грабить
с ребятами! А где Коршун?
— Ну,
ребята, — загудел в низких сенях его бас, покрывавший все голоса, — вот и я
с вами
пойду. Вы на чеченцев, а я на свиней сидеть буду.
У англичан вон военачальник Магдалу какую-то, из глины смазанную, в Абиссинии взял, да и за ту его золотом обсыпали, так что и внуки еще макушки из золотой кучи наружу не выдернут; а этот ведь в такой ад водил солдат, что другому и не подумать бы их туда вести: а он
идет впереди, сам пляшет, на балалайке играет, саблю бросит, да веткой
с ракиты помахивает: «Эх, говорит,
ребята, от аглицких мух хорошо и этим отмахиваться».
Я и сам когда-то было прослыл за умного человека, да увидал, что это глупо, что
с умом на Руси
с голоду издохнешь, и ради детей в дураки
пошел, ну и зато воспитал их не так, как у умников воспитывают: мои себя честным трудом пропитают, и
ребят в ретортах приготовлять не станут, и польского козла не испужаются.
— Меня
послал князь Пожарский
с грамотою к нижегородцам, и я было уже совсем отправился
с одним только казаком, да Жигулин велел мне взять
с собою этих
ребят.
— Не обмани только ты, а мы не обманем, — отвечал Омляш. — Удалой, возьми-ка его под руку, я
пойду передом, а вы,
ребята,
идите по сторонам; да смотрите, чтоб он не юркнул в лес. Я его знаю: он хват детина! Томила, захвати веревку-то
с собой: неравно он нас морочит, так было бы на чем его повесить.
— Да порядком поубавилось. Теперь дело
пошло врукопашную: одного-то боярина, что поменьше ростом,
с первых разов повалили; да зато другой так наших варом и варит! а глядя на него, и холопи как приняли нас в ножи, так мы свету божьего невзвидели. Бегите проворней,
ребята!
— Ладно, далеко не убежит! — сказал Федот Кузьмич. — Пачпорта не успел захватить. Искать надо в Комареве либо в Болотове: дальше не
пойдет, а может статься, и весь в реке Оке остался… Завтра все объявится, на виду будет!.. Добро хошь этого-то молодца скрутили: придем не
с пустыми руками… Веди его,
ребята!
Русые головки девчонок и вскосмаченные головы
ребят, мелькающие кой-где подле возов, обозначают присутствие офеней, явившихся на подводах; но оловянные сережки, запонки
с фольгою, тавлинки со слюдою, крючки, нитки и иголки плохо
идут в Комареве.
— Вот что,
ребята, — живо сказал Кузьмичов, — вы бы взяли
с собой моего парнишку! Что ему
с нами зря болтаться? Посади его, Пантелей, к себе на тюк, и пусть себе едет помаленьку, а мы догоним. Ступай, Егор!
Иди, ничего!..
— Коли бы милость ваша была,
ребят на оброк отпустить, так Илюшка
с Игнатом в извоз бы на трех тройках
пошли на всё лето: може, чтò бы и заработали.
— Проворне,
ребята, проворне! — раздался рядом
с ним неприятный, хриплый голос. Фома обернулся. Толстый человек
с большим животом, стукая в палубу пристани палкой, смотрел на крючников маленькими глазками. Лицо и шея у него были облиты потом; он поминутно вытирал его левой рукой и дышал так тяжело, точно
шел в гору.
Шел ли я по улице, работал ли, говорил ли
с ребятами, я все время думал только о том, как вечером
пойду к Марии Викторовне, и воображал себе ее голос, смех, походку.
— Я, сударь, на карауле и отлучиться не могу; я
пошлю с вами ефрейтора. Эй,
ребята! слушай команду!.. В сошки!
— Ну, Андрюша! — сказал старый крестьянин, — слушал я, брат, тебя: не в батюшку ты
пошел! Тот был мужик умный: а ты, глупая голова, всякой нехристи веришь! Счастлив этот краснобай, что не я его возил: побывал бы он у меня в городском остроге. Эк он подъехал
с каким подвохом, проклятый! Да нет,
ребята! старого воробья на мякине не обманешь: ведь этот проезжий — шпион.
—
Идем,
ребята, пречудесно! — сказал Колесников, сгибаясь в низенькой двери и внося
с собою крепкий запах свежего перед дождем воздуха. — Душа радуется.
Ребята пошли искать Настю, и Костик злой-презлой
пошел с ними, поклявшись дать Настасье здоровую катку за сделанную для нее тревогу. Но Насти не нашли ни ночью, ни завтра утром и ни завтра вечером.
— Нет, не будет этого.
Иди куда хочешь
с своими
ребятами, только не ходите ко мне, не кладите на меня
славы понапрасно. Не ходите, а то в избе спать стану.
Был Настин черед стряпаться, но она ходила домой нижней дорогой, а не рубежом. На другое утро
ребята, ведя раненько коней из ночного, видели, что Степан
шел с рубежа домой, и спросили его: «Что, дядя Степан, рано поднялся?» Но Степан им ничего не отвечал и шибко
шел своей дорогой. Рубашка на нем была мокра от росы, а свита была связана кушаком. Он забыл ее развязать, дрожа целую ночь в ожидании Насти.
Он
пошел передо мной разнообразный и коварный. То появлялся в виде язв беловатых в горле у девчонки-подростка. То в виде сабельных искривленных ног. То в виде подрытых вялых язв на желтых ногах старухи. То в виде мокнущих папул на теле цветущей женщины. Иногда он горделиво занимал лоб полулунной короной Венеры. Являлся отраженным наказанием за тьму отцов на
ребятах с носами, похожими на казачьи седла. Но, кроме того, он проскальзывал и не замеченным мною. Ах, ведь я был со школьной парты!
— А вот,
ребята, чудно тоже про молодую Измайлиху сказывают, — заговорил, подходя к дому Измайловых, молодой машинист, привезенный одним купцом из Петербурга на свою паровую мельницу, — сказывают, — говорил он, — будто у нее
с ихним приказчиком Сережкой по всякую минуту амуры
идут…
А
с ярмарки из Казанского народ всё
шел и
шел; бабы, фабричные в новых картузах, нищие,
ребята…
Высыпались
ребята на улицу и легко, как перья по ветру, несутся в гору, а я
иду рядом
с их пастырем, и кажется мне, что впервые вижу таких приятных детей.
— Вот,
ребята, барынино решение: дворовых отдавать ей не угодно, а кого из себя вы сами назначите, тот и
пойдет. Нынче нам троих надо. По настоящему, два
с половиной, да половина вперед
пойдет. Всё равно: не нынче, так в другой раз.
—
Ребята, — сказал он своим обычным сухим голосом, не опуская руки, пока море не расступилось, Пэд здесь. Я говорить не мастер. Мы плавали и дрались вместе. Многие из нас живы только благодаря ему. Пусть
идет с миром.
Бабы
шли в огороды,
ребята и девки целыми ватагами отправлялись в только что опушившийся лес за первыми ягодами — одна она не смела шевельнуться
с места и должна была сиднем сидеть за пряжею и шпулями.
—
Ребята! — крикнул снова дядя Сысой. — Была не была! Возьмем
с него двугривенный да магарычи в придачу…
Идет, что ли?
„Должон я, говорит, по гроб моей жизни соколинских
ребят наблюдать…“ И действительно,
с тех пор нашим от него всякое довольствие
идет.
Вот и говорим мы
с Володькой
ребятам: «Погодите-ка вы здесь, а уж мы по берегу
пойдем, может, на гиляков наткнемся: как-нибудь лодку ли, две ли промыслим. А вы тут,
ребята, смотрите, ходите
с опаской, потому что кордон, надо быть, поблизости находится».
Пошли мы дальше. Дорогой поговорили меж собой и все так порешили, чтобы за Бураном смотреть. Меня
ребята выбрали вожатым; мне, значит, привалами распоряжаться, порядки давать; ну а Бурану все же впереди
идти, потому что он
с дороги-то не сбивается. Ноги у бродяги привычные: весь изомрет, а ноги-то все живы, —
идет себе,
с ноги на ногу переваливается. Так ведь до самой смерти все старик
шел.
«Все ли вы,
ребята,
с этими женщинами на поселении жить соглашаетесь или дорогой
идти, потом бросить?»
Наши
ребята и расхорохорились. Из последнего тянуться, перед выходом всяких перчаток, помад и духов себе в Варшаве понакупили и
идут с этим запасом, чтобы куконы сразу поняли, что мы на руку лапоть не обуваем.
И хоть небольшая забота, а сейчас, как я этим занялся, так и скука у меня прошла, и я даже радостно сижу да кусочки отсчитываю и думаю: простые люди —
с ними никто не нежничает, — им и это участие приятно будет. Как услышу, что отпустный звон прозвонят и люди из церкви
пойдут, я поздороваюсь — скажу: «
Ребята! Христос воскресе!» и предложу им это мое угощение.
— Ну,
с богом, — сказал другой ямщик. — Ступай и ты, ваше степенство, за нами. Придерживай левей,
ребята, левей… Берегись… Не спи… Левей, левей… Не задень, мотри… Камень тут… Ну, так и есть… Э-эх!.. Ну,
слава те господи…
Люба. Я
с Ваней против тебя
с Лизанькой. Согласны? Так я
пойду шары возьму и
ребят приведу. (Уходит.)
— Говорили. Ничего промеж нас не было неприятного. Вечером тут рабочие пришли, водкой я их потчевал, потолковал
с ними, денег дал, кому вперед просили; а он тут и улизнул. Утром его не было, а перед полденками девчонка какая-то пришла к рабочим: «Смотрите, говорит, вот тут за поляной человек какой-то удавился».
Пошли ребята, а он, сердечный, уж очерствел. Должно, еще
с вечера повесился.